Давид Ойстрах об эталонных и не эталонных исполнениях
Иегуди Менухин и Давид Ойстрах
Поскольку на сайте по-прежнему обсуждаются темы об исполнительских эталонах, об отношении исполнителя к авторскому замыслу и т п., этот материал, возможно, многих заинтересует.
Это – фрагменты интервью 1969 года для журнала «Музыкальная жизнь». Несколько вечеров сотрудники журнала беседовали с Ойстрахом. Интервью получилось большим – около 60 страниц машинописного текста. В журнал попало меньше трети. Только в 1989 году в той же «Музыкальной жизни» опубликовали пропущенные фрагменты. Вот некоторые из них:
Искусство не стоит на месте – оно непрерывно развивается. Поэтому на меня очень странное впечатление производят некоторые наши, на мой взгляд, горе-критики, которые, правда, себя называют большими специалистами в области, скажем, скрипичного исполнительства (есть у нас такие «специалисты», понимаете ли). Когда они пишут статью или рецензию, то очень любят ссылаться на свои впечатления об игре, например, Цимбалиста, или об игре Сигети тех лет как на мерило какого-то художественного критерия. Это, по-моему, невозможно. Во-первых, потому, что на самом деле они не помнят того, что вообще нельзя запомнить. Нельзя запомнить, предположим, темп, в котором играл финал Концерта Чайковского Бронислав Губерман. Это немыслимо! Такие впечатления быстро уходят, они не могут уложиться в памяти навсегда. Мы, артисты, хорошо знаем, что даже когда слушаешь собственные пластинки, одну и ту же запись, то сегодня она нам кажется быстрой, а завтра медленной. Впечатление меняется в зависимости от вашего здоровья, от малейших внешних факторов – быть может, от атмосферного давления! Это невозможно зафиксировать раз и навсегда. А во-вторых, я против критиков, которые берут все художественные явления тех лет за некий совершенно нестареющий эталон. Дело в том, что все те артисты, на которых они ссылаются, нередко уже через какой-нибудь месяц играли совершенно иначе. Например, говорят: «Вы знаете, а я вот слышал Сигети, он здесь не делал ритенуто». А через два месяца он его делал… Так что всё это очень несерьёзно.
И конечно, в особенности несерьёзно, когда подобное говорится о дирижёрах. Например, что делал Вилли Ферреро, и что – кто-то другой. Всё это было давно. Я думаю, что если сейчас послушать то, что делал Вилли Ферреро, это могло бы вовсе не так уж понравиться: оказалось бы, что Светланов сегодня делает это лучше. Меняются представления. И, главное, быстро, очень быстро меняются.
Если имеешь дело с произведениями широко исполняемыми, то здесь во многом влияют традиции. При этом, с одной стороны, хочется отобрать ценное, что есть в этих традициях, а с другой, – отвергнуть уже накопившиеся рутинные наслоения. Этот двоякий подход очень важен в поисках правильного подхода к музыке. Однако я должен сказать, что никогда не стараюсь сначала построить какие-то определённые «рельсы», а потом, так сказать, катиться по ним. Я стараюсь играть так, как мне подсказывает сам музыкальный материал.
Ну, вот, например, я репетирую с оркестром увертюру к «Свадьбе Фигаро». Я её слышу в определённом темпе и иначе слышать не могу. А оркестранты возражают, что привыкли играть её живее, «очень полётно», «очень стремительно» и так далее. Я отвечаю: «Вы знаете, я не могу так. Я представляю себе эту музыку иначе». Напеваю. Они не соглашаются. Говорю: «Хорошо. Давайте попробуем немножечко двинуть темп». И я действительно двигаю первые такты, но уже через двенадцать тактов возвращаюсь к своему темпу. Ну что тут делать! В оркестре сидят мои друзья, товарищи, несколько человек, с которыми я вместе вырос, и среди них альтист Гурвич. Он мне говорит: «Ты знаешь, получается странная вещь. Мне твоя концепция нравится, потому что она более обоснованная, но мы просто привыкли». А потом подошёл ко мне и говорит: «Нет, ты должен делать так, как ты делаешь. Потому что я чувствую, что тебе по-другому – чуждо». Понимаете? Это природа, это какой-то, вероятно, импульс особый, собственный, который не даёт делать иначе.
Правда, в исключительных случаях могу пойти на компромисс. Так, сравнительно недавно, один крупный артист на репетиции мне сказал, что его не устраивает какой-то темп. Из уважения к нему я согласился в данном конкретном концерте сыграть в другом темпе.
– А кто этот дирижёр?
– Он – пианист. Между нами говоря, это был Святослав Рихтер. Мы играли дуэт Шуберта в Туре. В нотах действительно написано Allegro moderato. А Рихтер, как известно, скрупулёзно точен в отношении текста. Но первая часть в строгом темпе Allegro moderato никак не укладывается, она становится скучной и неподвижной. Я её всегда играю, ну что-то вроде Alla breve. Может быть, сказывается привычка, но я слышу эту музыку так, а не иначе, и не могу её по-другому играть. Однако Рихтер говорит: «Раз у Шуберта написано Allegro moderato, значит, должно быть на спокойных четыре четверти». Ну что ж, говорю, я готов в одном концерте сыграть первую часть немножко медленнее. Но вы знаете, через две репетиции он мне сказал: «Нет, я с вами согласен, пожалуй, давайте немножко действительно двинем, потому что музыка как-то стоит на месте…»
Да и вообще, кстати говоря, в нашем ансамбле мы подходили к совместному музицированию с противоположных сторон. Моим недостатком было то, что я слишком много играл эти произведения; его недостатком – то, что он играл их чуть ли не в первый раз. В то же время моей положительной стороной было то, что я уже не впервые обращался к этой музыке, а для него положительной стороной был свежий подход к материалу. Поэтому ансамбль получился довольной любопытный… Таким оригинальным путём можно действительно добиться какой-то истины.
…По-моему, ничего не может быть более скучного, чем среднее концертное исполнение. Иногда, когда я прихожу на концерт просто хорошего скрипача или пианиста, то невероятно скучаю. Несколько слабее это чувство в концерте оркестровом: там хоть краски какие-то есть… А порой не могу усидеть на концерте по другой причине: репертуар без конца повторяется. Начинаю думать, что это не вина исполнителя. Он играет хорошо, играет разумно, играет толково, благородно; всё в порядке и технически совершенно. Значит, дело во мне, значит, мне это надоело, я больше не воспринимаю музыку, я просто устал. Такого рода мысли приходят в голову. Потом оказываешься вдруг на концерте какого-нибудь действительно талантливого исполнителя, интересного и яркого, сидишь с широко раскрытыми глазами, не хочешь встать и уйти. Оказывается, что не во мне дело!
– Такие ощущения, кажется, бывают не только у вас, но и у многих слушателей. Начинаешь думать, что разлюбил музыку.
– Вероятно. И это бывает не только, подчёркиваю, не явно плохих концертах, а бывает и на «средне хороших». Могу сделать один вывод – быть просто хорошим исполнителем сейчас недостаточно, чтобы увлечь слушателей. Вы знаете, исполнение – это какой-то гипноз, который передаётся публике очень легко. Если она попадает на концерт, где такой гипноз не возникает, то потом не приходит на следующий, и её можно понять. Так, вероятно, было всегда, только теперь это острее ощущается. И артистов стало больше, и другие развлечения есть – вплоть до телевизора, который можно дома смотреть. Да мало ли чем можно заняться! Можно пластинки крутить изумительные, понимаете, ту же музыку в изумительном звучании – это тоже большая радость, большая, чем идти на средний концерт.
– Так что пластинки тоже, выходит дело, отвлекают публику от концертов?
– С одной стороны, отвлекают, но, с другой стороны, и привлекают тоже. Потому что очень много выросло публики, которая вообще не была бы приобщена к музыке, если бы не существовало пластинок.
Я постоянно получаю письма с просьбой об автографе, письма с выражением симпатии и благодарности за те мои записи, которые люди слушают. У меня есть удивительно трогательные письма от людей парализованных, потерявших возможность двигаться. Одно из них от балерины, которая заболела и уже долгие годы прикована к креслу. Как-то однажды она получила в подарок пластинку с моей записью. Потом друзья стали ей дарить новые пластинки, и среди них было немало моих. Она стала собирать их. И вот для неё с этого времени началась какая-то новая жизнь. Она пишет мне, что теперь не чувствует себя такой больной и несчастной, жизнь её наполнилась новым содержанием…
А иногда, кстати, приходят комические письма. Одна женщина, например, благодарит меня за то, что у неё родился ребёнок! Оказывается, она была в ссоре с мужем, но однажды они послушали мою пластинку и так расчувствовались, что помирились.
Словом, пластинки, может быть, какую-то часть публики и заставляют сидеть дома, но они же и расширяют – и очень значительно – музыкальную аудиторию.
С юности и до нынешнего времени с огромным уважением отношусь к любому человеку, который хорошо делает своё дело – будь он музыкант или плотник. Если ко мне приходит квалифицированный слесарь, и я вижу, что он великолепно обращается со своим инструментом и может виртуозно завернуть какую-нибудь трубу, то уважаю его значительно больше, чем плохого пианиста. Это специалист, и когда мне нужно будет, я с удовольствием вновь приглашу его к себе, как хорошего врача, который должен определить, чем я болен.
Вот также и мне прежде всего хотелось стать профессионально сильным музыкантом. Это было моей целью.
Что касается репертуара, то в молодости играл всё – и то, что действительно любил, и то, чем увлекался (хотя и знал, что это не останется надолго в репертуаре). Играл и те произведения, которые считал необходимым включить в программу, хотя у меня к ним не лежала душа. Исполнял и такие сочинения, которые представляли в этот момент интерес для публики. Словом, мой репертуар был весьма разнообразен.
Сейчас я могу работать только над тем, что мне действительно ценно и дорого. Не могу себя заставить сейчас учить какую-то пьесу, если я в неё не верю, если она мне не нравится. Я просто не в состоянии её вынести на публику. Иногда у нас даже бывали споры с некоторыми работниками Госконцерта, которые требуют, чтобы в программах было больше фамилий советских композиторов, порой не считаясь с тем, что многие из этих произведений не интересны ни артистам, ни публике. Правда, сейчас меня не очень тревожат по этому поводу… Недавно один деятель очень осторожно обратился ко мне и сказал: «Вы знаете, Давид Фёдорович, у нас так мало новых произведений в концертных программах… Мы посмотрели, опять там у всех сонаты Прокофьева, опять «Мелодия» Прокофьева, опять Концерт Шостаковича», и так далее. Я ему просто ответил: «Знаете, я с вами совершенно согласен. Но что делать? Память мне отказывает. Не могу ничего нового учить. Всё-таки мне под шестьдесят». Он говорит: «Ах, так? Да… Да…» Я говорю: «Да, так что мне придётся или прекратить концертную работу или примириться с этим. Буду уж играть то, что играю». «Ну да, – говорит, – конечно…» Но это мне не помешало в прошлом году выучить Второй концерт Шостаковича – произведение, которое мне понравилось, а в этом году – его Сонату. Зато у меня есть своего рода защита…
Полный текст публикации в "Музыкальной жизни" 1989 г.
Великий скрипач слегка лукавит. Он сам говорил,что для него нет наивысшего удовольствия чем сесть вечером с партитурой "Тристана" и переслушать запись Фуртвенглера.
Здесь же он говорит,что нельзя запомнить как играли те или другие музыканты прошлого. Если говорить о конкретном концерте,то может и трудно запомнить всё до мельчайших подробностей,но самые впечатляющие вещи вполне запоминаемы и тем более если это касается стиля конкретного великого музыканта в целом. Например, игру того же Ойстраха легко отличить от игры Хейфеца именно потому,что это величайшие индивидуальности и поэтому мы слышим разницу в их исполнительском стиле.
Я думаю он имел ввиду,что не надо копировать манеру и интерпретации мастеров прошлого. Это так, но если современные музыканты не будут оглядываться и сравнивать себя с ними у них не будет возможности идти вперёд. В музыке преемственность не есть недостаток,а скорее большое достоинство и возможность к дальнейшем развитию. Тезис - "до основанья,а затем" порочен в самой своей сути и к музыке применим быть не может.
Если же говорить об эталонах в музыке,то я не устану повторять,что в музыке нет эталонов,а есть гении,что по сути совсем не одно и тоже.
Спасибо! Очень интересная фотография. Интересно, знал ли уличный скрипач, что рядом стоят два великих скрипача, и что он играл? Где эта встреча происходила, на каком языке общались два мастера, о чём они говорили: о предстоящем концерте или о житейских вещах? Как хорошо видна взаимная симпатия и характеры этих совсем разных людей.
Спасибо большое! Выдержанные, точные, мудрые ответы на "вечные" вопросы. Цепляет и долго живёт в памяти то, что сделано с душой и мастерством, отточенным годами труда, как игра Ойстраха или Рихтера.
Замечательная фотография открывает материал. Она даёт возможность вспомнить великолепную хохму (для тех кто не помнит - это не столько шутка, сколько мудрость (в переводе с иврита)) сэра Иегуди Менухина на близкую рассуждениям об эталонах и рейтингах тему: "Говорят, однажды он так отозвался о понравившемся ему исполнителе: "Хороший музыкант, вторая скрипка мира". "А кто же первая?", - спросили его с подвохом. Думали, скажет: "Я", а он ответил: "Ну, первых-то много...".
Эта байка стара как мир и я слышал её в несколько ином варианте - кто-то из докучливых американских репортёров спросил Хейфеца во время первых американских гастролей Ойстраха на какое бы место в скрипичном рейтинге он поставил бы советского маэстро? Хейфец не задумываясь ответил - на второе. Репортёр, предвкушая ожидаемый ответ,спросил - ну а кто же на первом? Хейфец ответил - первых много.
Спасибо огромное! Прочитала с удовольствием..Его интервью,как и творчество захватывает..Он прекрасно воплотил свою цель в жизнь-огромный талант,все свое замечательное мастерство он отдал музыке...
Спасибо за полный текст!!! И ещё раз спасибо за замечательную фотографию. Я частенько прохожу мимо дома, где родился Давид Фёдорович - так мне кажется, что мраморный Царь Давид на мемориальной доске таки стал немножко улыбаться!
ПОГРУЖЕНИЕ В КЛАССИКУ. Здесь живет бесплатная классическая музыка в mp3 и других форматах.
Меню сайта
вопросы. 
Помощь тяжело больным детям.